Путеводная звезда [= И нет любви иной...] - Анастасия Дробина

Спать ложиться Анютка не стала и ушла от тетки домой в отвратительнейшем настроении. В глубине души она не могла не признать, что Даная Тихоновна права. Надо было видеть лицо Гришки, когда он уезжал с хором в Крым: таким счастливым Анютка не видела мужа никогда. Она сорвала себе голос, упрашивая Митро взять и ее тоже, чуть ли не валялась в ногах у хоревода, но тот остался непреклонным:

– Что хочешь проси, а тебя не возьму! Надо же и в Москве кому-то петь! Сама, глупая, подумай – первой солисткой остаешься!

Спорить было бессмысленно. И сейчас, сидя у покрытого каплями окна, Анютка уныло думала: что-то он там поделывает, сокол ее черноглазый, чтоб он сгорел… Вот рад-то небось – вырвался! И не вспоминает, поди… А если и вспоминает – то не ее, Анну, жену, а ту ведьму Иринку с ее змеями-косами и коровьими глазами. Хоть бы она, проклятая, издохла! Порчу, что ли, навести? Или зелья отворотного ей подлить, чтобы чужих мужиков не приваживала?

Мысль показалась Анютке стоящей, и она как раз раздумывала, сколько денег возьмет бабка Ульяна за отворот, когда в дверях появился Иван Владимирович Конаков. Анютка, не замечая хоревода, сидела к нему спиной, и он долго не спешил окликать певицу, разглядывая ее длинную шею, изящную линию спины в низко вырезанном платье и белые, словно из слоновой кости выточенные плечи. Когда Конаков сглотнул слюну, Анютка, не поворачиваясь, спокойно сказала:

– Очи ясные сломаешь, дядя Ваня, поберегись. Чего пришел? Выходить пора?

– А то ты не знаешь… Все тебя ждут, – смущенно проворчал тот. – Глаза у тебя, что ли, на спине?

– В окне отражаешься. – Анютка встала, сдернула со спинки стула шаль. Взявшись за виски, поморщилась. Без особой надежды попросила: – Дядя Ваня, может, домой я пойду? Ну, не расположена я сегодня – голова трещит, из носа вот-вот польет… Не свалиться бы совсем…

– А мне какое дело? – буркнул хоревод. – Кто петь-то будет – я? Завтра, ежели разболеешься, бог с тобой, не выходи, а сегодня позарез нужно.

– Царь-император пожаловал? – лениво спросила Анютка, идя к выходу.

– Нет. – Иван пошел за ней. – Штабс-капитан Кричевский какого-то князя грузинского притащил, большой компанией сидят.

– Князь? – усмехнулась Анютка. – Знаю я, у них на Кавказе, у кого два барана есть, тот и князь.

– Ты идешь или нет, оторва?! – лопнуло терпение у Конакова. – Черт с тобой, отпоешь «Хризантемы» – и беги домой, а сейчас пошла к гостям!

– На бабу свою ори! – огрызнулась через плечо Анютка. – Иду.

Шагая по узенькому коридорчику к эстраде, Анютка с досадой думала, что, будь она цыганкой, этот старый хрыч нахальства бы не набрался таращиться на нее так… У девок-цыганок из хора всегда вокруг куча братьев, дядек, кузенов, на худой конец – муж или отец – всегда есть кому заступиться. А она одна. Одна даже при муже, который спит и видит, как бы спровадить ее на содержание к какому-нибудь толстосуму. «Правда, что ли, пойти?» – горько подумала Анютка, на ходу набрасывая на обнаженные плечи шаль. Здесь, в хоре, ее никто не любит. Певицы завидуют, за глаза называют «шалавьей горничной», вспоминая ее работу в публичном доме, и уже дважды Анютка находила мелкие гвозди в своих ботинках. Даже свекровь, Настя, и та холодна с ней, хотя ни одного грубого слова невестке не сказала за все пять лет. А Даная Тихоновна еще говорит – рожай. Зачем? Чтобы в конце концов на улице с малым дитем оказаться? Нет уж, не дождутся, зло решила Анютка, отдергивая занавеску перед эстрадой. Пока еще она певица, пока еще – Анна Снежная!

Хор закончил «Не смущай». Компания военных за тремя сдвинутыми столами бурно зааплодировала, к ней присоединились другие немногочисленные посетители. Хоревод объявил «великолепную Анну Снежную». Анютка вышла на эстраду и, привычно улыбаясь в зал, ждала, когда подойдут гитаристы.

– Взаправду, что ли, больна? – недоверчиво спросил Конаков, взглянув в бледное, с испариной на висках лицо певицы.

Анютка презрительно улыбнулась, хотя ей в самом деле было плохо. Голова кружилась; огоньки свечей смешно прыгали перед глазами. Силясь взять себя в руки и едва удерживая улыбку на губах, Анютка вдруг с ужасом почувствовала, что глаза наполняются слезами.

«А ну, хватит! А ну, уймись? Одурела?! Вот эти-то порадуются…» – Анютка с ненавистью взглянула на ряд цыганок, повернулась к музыкантам, кивнула, и две гитары рассыпались мягкими переборами. Анютка взяла дыхание, запела «Хризантемы». Это был ее любимый, «коронный» романс, всегда на ура принимаемый публикой, но сейчас Анютка пела машинально, не вслушиваясь в музыку, всеми силами стараясь отогнать вдруг подступившее отчаяние.

В том саду, где мы с вами встретились,

Ваш любимый куст хризантем расцвел,

И в душе моей расцвело тогда

Чувство нежное первой любви…

«Гришка, Гришенька, сволочь ты этакая, где ты сейчас? Думаешь о ком? Об Ирке своей? Околеть бы тебе, Гришенька, под забором за такие мысли… Всю кровь из меня выпил, родименький ты мой… Что мне теперь делать? Куда мне теперь идти? Обратно к тетке, полы мести? Без мужа меня же тут со свету сживут…»

Огоньки свечей вдруг расплылись в глазах радужными пятнами, Анютка испуганно моргнула – и тут же поняла, что делать этого не надо было. По лицу побежали горячие капли, музыканты изумленно уставились на нее, в зале воцарилась мертвая тишина.

Выхода было два: или умчаться опрометью с эстрады – пусть сами выгребают, как хотят, – или любой ценой продолжать. Анютка выбрала последнее, надеясь, что давно отрепетированные до последней ноты «Хризантемы» не дадут пропасть. Так и вышло: голос не дрогнул, высокие ноты прошли как надо, и за второй куплет Анютка взялась уже совсем уверенно. Слез она не вытирала, зная: будет только хуже.

Опустел наш сад, вас давно уж нет,

Я брожу одна, вся измучена,

И невольные слезы катятся

Пред увядшим кустом хризантем…

Как всегда, ожидая, пока гитары окончат проигрыш между куплетами, она спустилась в зал и только сейчас случайно взглянула на гостей, ради которых ее, больную, погнали на эстраду. Грузинский князь, против ее ожидания, был совсем молод. Ей навстречу приподнялся из-за стола почти мальчик в форме офицера пехотных войск. Анютка увидела бледное лицо с высоким чистым лбом и резко выступающими скулами, курчавые усы, черные, без блеска, глаза, глядящие на нее слегка испуганно и с таким восхищением, что Анютке вдруг стало не по себе. Так на нее не смотрел даже купец Медянников, к которому Гришка отправлял ее на содержание. Мягким жестом руки Анютка прикоснулась к рукаву князя, усаживая его на место, встала возле столика и, мысленно проклиная бегущие по лицу слезы, допела романс:

Отцвели уж давно хризантемы в саду,

Но живет все любовь в моем сердце больном…

Гитары смолкли. Зал зааплодировал, но как-то неуверенно: никто не мог понять этих слез артистки. Анютка улыбнулась, раскланялась, вернулась на эстраду. Неуверенно спросила у хоревода: